Элизабет Финч [litres] - Джулиан Барнс

– Голландское пиво, как известно, прочищает мозги.

– Как думаешь, она была лесбиянкой?

– Вот спасибо: вернулся в привычное состояние. Запел, как англичанин.

– А что прикажешь делать? Англичанин я или нет, в конце-то концов?

– Мог бы попробовать с этим бороться.

– У тебя когда-нибудь был лесбийский секс?

– Отцепись ты наконец, – пренебрежительно сказала Анна. Эту фразу она всегда произносила к месту.

– Я просто пытаюсь представить влюбленную Э. Ф.

– Не пытайся. У тебя воображения не хватит.

– А у тебя хватит?

– Думаю, да, но я этим не слишком интересуюсь.

– Лесбийским сексом?

– Нет, пошлыми сплетнями о замечательной ныне покойной женщине.

– Сдается мне, пытаться понять другого человека и распространять о нем пошлые сплетни – это не совсем одно и то же.

– Тогда я оставлю тебя в блаженном неведении.

Так обычно и разгорались наши ссоры. Но я отказался предаваться ностальгии. Меня терзало лишь застарелое, утомительное раздражение. Некоторые вещи находятся в нашей власти, но Анна не относилась к их числу. И даже будь оно иначе, я бы не приблизился к пониманию жизни и философскому счастью. Пути просвещения, даже на первый взгляд разумные, всегда вызывали у меня недоверие.

– Когда она это сказала?

– Что «это»?

– Что теперь понимает любовь лучше, когда та уже канула в прошлое.

– Лет за пять-шесть до смерти.

– То есть можно предположить, что она – извини за выражение – была еще в игре, когда мы у нее учились?

– Я промолчу.

– Дашь почитать, что она тебе писала?

– Конечно нет.

– Кофе и шнапс?

– Идеально.

Итак, утерянный баланс дружелюбия восстановился. Нет, с моей стороны это было нечто большее. Мне до сих пор очень нравилась Анна, как бы это ни выглядело со стороны.

– Когда я думаю об Э. Ф., мне иногда кажется, что я не оправдал ее ожиданий.

– В каком смысле? Ты же не забросил… как его… исследования ее жизни.

– Но кто знает, как бы она к этому отнеслась? Нет, я имел в виду другое: несмотря на ее постоянное присутствие, даже влияние, я вел все ту же убогую жизнь, что и прежде.

Анна не стала насмешничать; она понимала, что я не просто занимаюсь самокопанием.

– Невзирая на свои высокие требования, – сказала она, – Э. Ф. умела прощать.

– Допустим; но я не хочу, чтобы меня прощали. Понятно?

Она протянула руку через весь стол и погладила меня по запястью:

– Да, Нил, все понятно.

За ресторанным порогом накрапывал легкий голландский дождик. Я взял ее под руку:

– Ну, спасибо тебе за все.

В ответ она легко прислонилась к моему плечу, будто хотела сказать… сказать что?

Осмелев от ее жеста и от шнапса, я выпалил:

– А что нам мешает перепихнуться, вот прямо сейчас?

– Как что? – ответила она. – Твоя формулировка.

Я рассмеялся. Что правда, то правда. Грубость свойственна не только молодости.

Но она не обиделась и еще посидела со мной в кафе на площади, мощенной брусчаткой, когда я предложил выпить кофе перед моим отъездом в Амстердам.

– Только сейчас вспомнила, – спохватилась Анна. – Э. Ф. прекрасно плавала.

– Плавала?

– Ну да, плавала. Отлично.

У Анны на лице появилась неприятная полуулыбочка, будто бы говорившая: я знаю о ней такое, что тебе и не снилось. Нет, «будто бы» можно вычеркнуть.

Я попытался вообразить плывущую Э. Ф., но не сумел.

– На пляже в Брайтоне?

– Нет, в «Санктуарии».

– А что это?

– Спа-салон с бассейном. У Ковент-Гардена… Закрылся несколько лет назад. Туда пускали только женщин. Мы ходили раз в месяц, пока я не переехала.

Это известие, как ни странно, ударило под вздох. На меня вдруг нахлынуло полупостыдное воспоминание. Впервые описывая Э. Ф., я упомянул, что она всегда ходила в юбке ниже колен и ее невозможно было представить в купальнике.

– И… какой же у нее был купальник?

Анна в голос расхохоталась.

– Ну, в бикини она не появлялась. – (Я испытал дурацкое облегчение.) – Но так и быть, открою тебе секрет, Нил. У некоторых женщин больше одного купальника.

– Естественно. Я, пожалуй, возьму себе шнапса – плеснуть в кофе.

Это было смехотворным мальчишеством. Я уже признал – точнее, меня заставили признать, – что Анна, по всей вероятности, знает о частной жизни Э. Ф. больше моего. А теперь я обзавидовался из-за… плавания. И купальников. Случись это в прежние времена, я бы нахохлился и был осмеян, но сейчас не собирался доставлять Анне такое удовольствие.

– Так вот, – жизнерадостно продолжила она, – если ты действительно хочешь о ней писать, тебе придется дать слово и другой стороне.

– Какой еще стороне?

– Ой, я тебя умоляю. – Не спросив разрешения, она хлебнула шнапса из моей рюмки.

– О чем ты меня умоляешь?

– Не забывай, что ты был в нее влюблен. По-своему, бестолково и сбивчиво.

– Все не так, – запротестовал я. А потом с вызовом добавил: – Но это правда: я ее любил. Как и ты.

– Я – по-другому, но в сущности это верно. Не вижу проблемы.

– А я вижу?

– О, да. Но ближе к делу: ты бы поверил биографии, написанной любовником героини?

– Я не собираюсь писать биографию. И я не был ее любовником.

– Допустим, но неужели тебе не приходило в голову разыскать, к примеру, Джеффа?

– Джеффа? Этого засранца? Нахера мне его искать?

– Чтобы узнать мнение другой стороны.

– Другой стороны? Другая сторона, если я правильно помню, состояла только из Джеффа.

– Помнишь, что она сказала на первом занятии? Как-то так: «Возможно, я не всех устрою в качестве лектора». Для нас с тобой она была лучшим преподавателем. Но не для всех. Ребята хотели чего-то более традиционного. Даты, имена, факты – и отсюда общие представления. А не общие представления, из которых надо извлекать даты, имена и факты. Конечно, поначалу им было интересно, но затем это стало… доставать.

– Точно. Меня… и тебя… она доставала, то есть встряхивала мозги, заставляла думать снова и снова, чтобы искры в голове вспыхивали.

Анна улыбнулась мне нарочито-снисходительной улыбкой.